Читать интересную книгу А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 2 - Борис Тарасов

Мы видим, с какой последовательностью Хомяков отстаивает сохранение и упрочение народных традиций, в которых он видел основу социального и политического существования народа, основу, на которой можно проводить различные преобразования, строить новое общество и государство. Он считал, что старая Русь только потому и смогла совершить свои великие деяния, что не отрекалась от веча, сходки, мира, общины, выборов, самопредставительства и других своих сил и живых их выражений. Все эти древние формы русской жизни были живительны потому, что они исходили из святости семьи и из здорового корня индивидуальности русского народа, были пронизаны высокой духовностью и осенены высшей нравственностью, именно поэтому были так необходимы на всех этапах истории России. Духовные начала, согласно Хомякову, имеют первостепенное значение для социальной и политической жизнедеятельности народа.

Хомякову принадлежит заслуга обоснования огромной роли духовных факторов в жизни народа, в его социальной и политической деятельности. Свою историософию он основывал на изучении трудов европейских мыслителей, и прежде всего германских ученых, по истории и географии. «В истории преобладает человек, потому что, свободные от вещественных сил прошедшего времени, мы отыскиваем в нем только то, в чем состояли смысл и разум мира земного, а это – судьба человечества. В географии земля и человек оспаривают первенство друг у друга, потому что жизнь и судьба каждого зависит столько же от вещественной природы, сколько и от людей» (19). Но в основе историософии Хомякова лежала антропология. Он обосновывал это тем, что человек по своему вещественному составу подчинен общим уставам земной природы и человечество подразделяется по племенам. В ходе своего развития человек взаимодействует с другими людьми, возникают различные общества и государства как союзы людей, и, как царь и раб земной природы, он признает в себе высшую, духовную жизнь и возвышается до мысли о божестве.

В связи с этим Хомяков подразделял свою историософию на три части: по племенам, по государствам, по верам (22). Деление по племенам он считал началом новой географической науки, равно важным как для мира духовного, так и для мира вещественного. Азии, Африке, Америке, Европе и Австралии, согласно Хомякову, соответствуют племена: желтое, черное, красное, белое и оливковое.

Деление по государствам, или политическое, издавна считалось основополагающим, хотя оно не заслуживает предпочтения перед другими делениями. Наконец, деление по верам, на которое мало обращали внимание, Хомяков считает самым важным. «Никому, кажется, в голову не приходило, что, сведя в одно целое и в одну систему всю картину человечества, разделенного по высшему признаку его духовного развития, можно представить результаты новые и поучительные и достойно довершить здание географических наук. Климаты, характеры земель, наружный образ людей, их образованность, их гражданственность, их движение торговое и политическое, подчиненные одному великому началу и обратно действующие на него, – вот что следует представить; вот труд, который должен быть исполнен» (30). Эту основную задачу Хомяков пытался осуществить в своих трудах, и прежде всего в «Семирамиде».

Главными видами вероисповедания Хомяков считал многобожие (политеизм), единобожие (монотеизм) и всебожие (пантеизм), которые и заключают в себе все виды верования. Высшей формой единобожия он считал христианство. «Разнообразие форм гражданственности, просвещения и деятельности умственной, так же как и величайшее развитие сил государственных, принадлежат христианству; но после него первое место принадлежит пантеистическому буддаизму» (31). Особое значение Хомяков придавал Китаю, китайской державе, ее огромному пространству, величественным формам ее природы, твердости учреждений, утонченной искусственности гражданской жизни, колоссальности мирных трудов, высокочеловеческому достоинству самобытных постановлений и мыслей, логической стройности и строгой последовательности политической организации, уважению к человеческому уму и к просвещению. И это в то время, когда западные ученые считали Китай чуть ли не «спящей», «мертвой» державой, не способной к дальнейшему развитию.

По-своему Хомяков понимал и историю: он пытался рассматривать ее с «геологической» точки зрения, выявляя «наслоение племен», «их разрыв», «их вкрапление друг в друге», «скопление или органическое сращение», чтобы разгадать собственно исторические загадки.

Он соглашался с тем, что для познания прошлого, следует знать настоящее. «Хотите узнать то, что было, – сперва узнайте то, что есть. Возвратный ход, т. е. от современного к старому, от старого к древнему, может создать истории; но он, и он один, может служить ее поверкою» (33). Правда, Хомяков постоянно напоминал, что из далекого прошлого многое останется неизвестным навсегда.

Основой истории Хомяков считал письменность, но многие даже просвещенные народы не имели письменности, а потому впали в забвение, кроме того, письменность у большинства народов возникла довольно поздно (у евреев – около XVIII в. до н. э., у китайцев – Х—VIII до н. э., у греков, римлян и индусов – IX в. до н. э.), а что было до этого – покрыто мраком и полной неизвестностью. Древние летописи носят такой характер, что историю на них не построишь. «Для науки политической история Греции уже почти бесполезна, для науки нравственной вся древность не представляет ни одного доброго урока нам, людям высшего просвещения», – писал Хомяков (39). Он считал, что чисто внешним и случайным факторам исторических исследований надо противопоставить подлинно научные принципы:

Не дела лиц, не судьбы народов, но общее дело, судьба, жизнь всего человечества составляют истинный предмет истории <…> мы <…> видим развитие своей души, своей внутренней жизни миллионов людей на всем пространстве земного шара. Тут уже имена делаются случайностями, и только духовный смысл общих движений и проявлений получает истинную важность <…> в истории мы ищем самого начала рода человеческого, в надежде найти ясное слово о его первоначальном братстве и общем источнике. Тайная мысль религиозная управляет трудом и ведет его далее и далее (39).

Хомяков выступил против весьма распространенной в его время историографии и историософии, которые сводились к описанию деяний великих личностей, рассматривали судьбы народов, но обходили стороной самое главное – жизнь всего человечества как единого целого. По существу Хомяков ведет речь о создании всемирной истории как духовной истории человечества, как такой истории, которая проявляется во всех человеческих деяниях в форме духа, души, духовного смысла всего человеческого рода.

Так понятая история уже не может сводиться к каким-то формальным изысканиям, к какой-то совокупности хронологических эмпирических фактов и даже летописей – фрагментарных или более-менее законченных. В связи с этим меняется также и характер научной методологии: наряду с глубокой ученостью, беспристрастием, универсальностью взгляда, способностью сближать далекие предметы и события, скрупулезностью необходимы еще и другие качества – «чувство поэта и художника. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может» (41). По сути дела высшими качествами историка Хомяков признает художественные чувства, чувства поэта и художника как «инстинкт истины», как интуитивное познание истины и постижение истории. Тем самым Хомяков подошел вплотную к эстетическому изучению и обоснованию истории. В русской мысли он явился одним из первых, кто понял значение художественно-эстетической методологии познания, исследования, изучения и постижения истории. Ему последуют и другие русские мыслители, и прежде всего Константин Николаевич Леонтьев и его младший современник Василий Васильевич Розанов.

С этих позиций Хомяков осуждал предрассудки ученых, которые стали презирать мысли, предания, догадки дилетантов:

В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармонии. Картину разложили на линии и краски, симфонию на такты и ноты. Инстинкты глубоко человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учености односторонней и сухой. Из-под вольного неба, от жизни на Божьем мире, среди волнения братьев-людей книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды. От этого вообще чем историк и летописец древнее и менее учен, тем его показания вернее и многозначительнее; от этого многоученость Александрии и Византии затемнила историю древнюю, а книжничество германское наводнило мир ложными системами (48–49).